Екатерина Мень — о том, что мешает развитию инклюзивного образования. Руководитель Центра проблем аутизма, член Экспертного совета при Минобрнауки, мама ребенка с аутизмом Екатерина Мень рассказала «Огоньку» о том, как дети с аутизмом разной степени тяжести ходят в обычную московскую школу.
«У нейротипичных детей, которые учились в инклюзивных классах, социальные компетенции гораздо выше»
— Ваш инклюзивный проект работает уже почти пять лет на базе общеобразовательной московской школы. Как вам удалось убедить чиновников и школу в том, что дети с аутизмом, в том числе с тяжелыми его формами, могут там учиться?
— Аутизм — это поведенческий диагноз. Основной барьер для обучения детей с аутизмом — поведение. И любые эффективные методы работы с такими детьми строятся на методах поведенческого вмешательства. В основе нашей образовательной модели — методы структурированного обучения с технологией ресурсной зоны. У нас в школе организовано дополнительное пространство, внутри которого есть возможность индивидуально тестировать ребенка, разрабатывать индивидуальный образовательный маршрут для него, обучать его. Другими словами, ресурсная зона — это транзитная среда, через которую детей в индивидуальном режиме мы выводим в общий класс. И в этом нам помогает наша ресурсно-тьюторская служба. У каждого ребенка в этой программе есть свой тьютор, который обучен по профессиональным программам Центра проблем аутизма. У ресурсной зоны есть руководитель — ресурсный учитель. И над всеми детьми и их помощниками есть еще координатор, педагог-психолог, поведенческий консультант. Это человек, который лучше всех умеет модифицировать поведение ребенка.
Исходим мы из того, что среда определяет поведение ребенка. Она его социализирует. В тепличных условиях мало кто развивается. Естественная среда — та, где вы должны принимать решения. Ребенок может ходить за ручку с мамой по одному маршруту, и мама за него все решит, а может идти и каждую минуту принимать решение: вот навстречу ему бегут дети, их надо заметить и от них уклониться. В этот момент мозг тренируется и адаптируется. Вы повышаете адаптивность вот этой особенной центральной нервной системы, какая есть при аутизме. И которая очень любит предсказуемость. И мы, конечно, опираемся на предсказуемость, чтобы структурировать все обучение.
Но постепенно, сначала на пять минут, потом на 20, потом на один урок, а потом на три урока — мы заводим ребенка в общий класс. И сейчас мы уже спокойно можем говорить, что результаты у нас потрясающие.
Дети, которых записывали в необучаемые, прекрасно интегрировались. Дети, у которых были тяжелые поведенческие нарушения, которые кричали, истерили, ложились поперек коридора и скидывали со столов книги,— теперь дисциплинированные дети, которые со всеми остальными вместе работают, понимают ценность школы и ценность социальных правил.
В 2012 году мы начали реализовывать эту программу на базе коррекционной школы, и первые четверо детей, которых мы взяли в программу, были очень тяжелыми. Мы их готовили к школе. А первого сентября 2013 года эти дети и еще трое ребят с аутизмом пошли в общеобразовательную школу N1465 района Дорогомилово. Впервые в России невербальные дети пошли просто в общие классы. Сегодня у нас три образовательные площадки: одна дошкольная и две школьные. По нашей программе в школе учатся 22 ребенка — в разных классах, от 3 до 15 лет.
Конечно, мы готовили к этому не только наших детей, но и школу тоже готовили. Директор еще в феврале 2013 года дал нам свое добро. Хороший менеджер в школе всегда понимает, что лучше пустить в школу готовую команду профессионалов, чем потом его поставят перед фактом, что он должен учить детей с ограниченными возможностями здоровья (ОВЗ), но никто не будет знать как. Хороший менеджер понимает, что инклюзия — это ценность, что это очень хорошо влияет на учеников, на педагогов, на школу в целом. И, конечно, важно, что мы пришли в школу со своей ресурсной службой — специалистами, подготовленными в нашем центре.
— Как родители обычных детей в инклюзивном классе реагируют на детей с ОВЗ? Часто родители высказывают опасение, что ребенок с инвалидностью будет мешать остальным.
— Я тоже высказывала бы опасения, если бы это делалось без соответствующей подготовки в школе. Мы не можем сразу нового ребенка посадить в общий класс, для этого у нас есть ресурсная зона и большой арсенал педагогических технологий. Но ребенок должен ходить каждый день в школу. Потому что если специалист работает с криком ребенка в школе, то он может это делать только в школе. Бессмысленно отучать ребенка кричать где-нибудь на кухне дома, это не работает. Он перестанет кричать дома, но придет в школу и начнет кричать. Это работает, только когда специалист занимается модификацией поведения именно в конкретной среде. При этом он приучает ребенка к тому, что в школе должен быть порядок, правила, самоконтроль, ответственность. И все это происходит в школьной ресурсной зоне, где поведенческий аналитик разрабатывает поведенческий план конкретно под этого ребенка: как он будет убирать сопротивление, крик, избегание контактов, протесты, дезадаптивность, сенсорную сверхчувствительность к свету, к звукам. Для всего этого составляются протоколы, программы. Плюс инклюзии еще и в том, что мы поработали в ресурсной зоне, выработали конкретный навык — и сразу пошли обобщать в естественную среду, в класс, на дополнительное занятие, в столовую, на перемену в общий коридор.
У нас сейчас в общем классе обучаются и неговорящие дети. И многие тянут общую программу. Они интегрированы, дети их приняли. Это четвертый класс, у них там развивается уже тьюторство среди сверстников, а это вообще высший пилотаж. Есть у американцев исследование на эту тему, доказывающее, что тьюторство среди сверстников — это чрезвычайно эффективная вещь.
Когда соседка по парте подсказывает мальчику что-то, это значит, что наращивается его независимость, рядом с ним есть обычный человек из среды, который может ему помочь.
Значит, в специальном тьюторе все меньше необходимости. Обычные дети в классе чувствуют себя более ответственными, и они лучше понимают, что в мире много разных людей. Есть также исследование о том, что у нейротипичных детей, которые учились в инклюзивных классах, социальные компетенции гораздо выше, чем у их сверстников из обычных классов,— они лучше делают бизнес, они лучше управляют людьми, потому что у них с детства развиты толерантность и гибкость.
Учителя в этих классах тоже изменились. Там все время перестановка парт, на окружающий мир их ставят в круг, на математику рядами, на труде можно ходить по классу, советоваться, вся среда меняется, эта гибкость помогает учителю с учениками быстрее найти общий язык. И это все маркеры эффективности инклюзивной системы.
—Как происходит обучение в общем классе? Есть же общеобразовательная программа, которую учащийся должен усвоить и потом сдать экзамен.
— Дети с инвалидностью очень разные — одни будут сдавать экзамены, а другие не будут. У всех детей есть инвалидность. Для многих родителей детей с аутизмом нет трагедии в том, что ребенок уйдет из школы со справкой.
У каждого ребенка на уроке своя академическая часть — это часть индивидуального образовательного плана. Кого-то мы научим только читать, писать и считать, и он уйдет из школы с этими навыками и без аттестата. Кому-то мы поможем получить среднее общеобразовательное образование. Аутизму свойственна асинхронность развития.
Поэтому есть дети, которые прекрасно усваивают математику и могут сдать экзамен на отлично, но при этом они не говорят или не могут пересказывать устно содержание текста или не усваивают правила по русскому языку.
В нашей школе у каждого ребенка индивидуальная программа обучения, каждый имеет средства альтернативной коммуникации, например коммуникатор на айпаде. И когда обычные дети пишут сочинение о том, как они провели лето, ребенок с аутизмом делает, например, презентацию в PowerPoint на эту же тему. Есть большое количество форматов, которое предполагает включение ребенка в жизнь класса. Есть много технических средств, используется очень много разных визуальных подсказок, электронная доска — и все это может делаться в общем классе. Дети могут двигаться во время урока, могут поменять место, походить. И на самом деле это полезно всем детям. Формат, когда учитель за кафедрой, а все сидят смирно, не полезный. Мозг ребенка хорошо работает 15 минут, ребенок эти 15 минут способен быть внимательным, потом ему нужен отдых. Сидеть без движения 45 минут вредно, на уроке должно быть движение, перерывы.
— Вы эту инклюзивную модель откуда привезли?
— Мы подсмотрели ее в Америке и адаптировали под российскую школу, учитывая нашу нормативную базу, школьную традицию, ментальные особенности. И эта технология подходит не только детям с аутизмом, но и вообще всем детям с ОВЗ — детям с синдромом Дауна, с ДЦП, с психоречевыми задержками.
— А где вы обучали тьюторов, педагогов?
— Мы начинали с того, что еще в 2010 году привезли в Россию из-за границы методики поведенческого анализа. И на основе этих методик запустили несколько образовательных программ для специалистов. Эти программы идут и сейчас, то есть мы обеспечиваем кадрами себя и других, потому что за нами пошли и другие школы.
— Такие классы можно открыть в обычной школе?
—Конечно, в любой школе при определенной профессионализации педсостава. И запрос со стороны школ сегодня есть. Мы разработали два года назад программу повышения квалификации “Включи меня!”, она идет в нашей школе с октября по март. Учатся со всей страны люди. Более 200 человек уже обучили — и администраторы, и педагоги. И внутри этой программы есть еще школа тьюторов. Обучение в программе дистанционное, в конце курса часть слушателей приезжают на стажировку и смотрят, как у нас в школе все устроено. Это и обучение, и распространение модели. И в Москве, и в других городах России по нашей модели работает несколько школ.
—Откуда на все это деньги?
— Сначала это были наши собственные деньги. Я, как мама ребенка-аутиста, много лет назад начала искать методики, которые помогли бы моему ребенку жить в обществе, мы собирали деньги, вкладывали свои, оказывали платные услуги по подготовке специалистов. Сейчас в бюджете этого проекта где-то 78% государственных денег.
— Это гранты?
— Не только, хотя мы, Центр проблем аутизма, три раза выигрывали президентский грант. А департамент образования Москвы поддерживает школу. Получается, что и школа, которая поначалу не могла финансово это содержать, может уже тратить свои деньги на этот проект.
— А кто платит зарплату тьюторам?
— Половину платит школа, половину — Центр проблем аутизма. На эти цели мы привлекаем средства гранта и средства от благотворительного фонда «Галчонок». То есть «пирог» этого бюджета сложный. Например, та же программа «Включи меня!» — уже не наш продукт, мы ее разработали и отдали школе. Теперь школа представляет этот курс. Она на этом зарабатывает и деньги вкладывает в проект. Вообще денег нам не хватает, и при этом мы знаем, что в образовании их немало. А вот управляют ими бездарно. Сколько стоит, например, содержание психолого-медико-педагогических комиссий (ПМПК) по всей стране, роль которых на сегодня совершенно искусственна? В современном мире, в нынешнем инклюзивном тренде эта структура совершенно не нужна. Она должна уйти в историю.
Но нам говорят: «Вы что, это невозможно, как мы сможем делать «особое» образование без этих комиссий?» Но 30 лет назад мы не представляли, как можно жить без обкомов. Однако прекрасно без них живем.
«Чтобы трудоустраивать инвалидов, надо начинать с детского сада»
— Мы сейчас со всех сторон слышим вопрос, как трудоустроить взрослого инвалида, особенно ментального. Я в таких случаях всегда говорю: чтобы трудоустраивать инвалидов, надо начинать с детского сада. Эти дети должны расти вместе со своими будущими работодателями. И еще, конечно, происходит подмена понятий. Вроде бы все тему инклюзии поддерживают, но для собственного удобства на местах начинается толкование, что инклюзия — это когда ребенок с аутизмом пришел в первую попавшуюся школу, включая и интернат. В этой школе не создано соответствующей потребностям ребенка среды, нет специалистов — но раз его туда взяли, значит, там инклюзия. Такая подмена понятий характерна в принципе для мира, поэтому в ЮНЕСКО стали собирать большие конгрессы и принимать там документы, где они разъясняют, что инклюзия — это включение детей с особыми образовательными потребностями в нормотипичную среду и создание в этой среде условий для особых детей. Просто физическое размещение ребенка в обычном классе нельзя назвать инклюзией. Как нельзя назвать инклюзией введение некоторых поведенческих практик в сегрегационную школу. При настоящей инклюзии ребенок в естественной среде получает удовлетворение своих особых образовательных потребностей.
Кроме этого, у ЮНЕСКО есть экономические исследования о том, что в самом начале инклюзия — это чуть-чуть дороже, чем обычное образование, но для общества в итоге это выгоднее. У них есть пролонгированные экономические расчеты, которые говорят о том, что необразованная инвалидность стоит обществу гораздо дороже, чем инклюзия.
Привязывание же образовательных условий к диагнозу — это просто классическая дискриминация. Потому что, какого бы здоровья ни был ребенок, какого бы цвета кожи или этноса, или социального положения, какой бы степени сообразительности или ее отсутствия, его обязаны учить в системе государственного образования.
Согласно всем ратифицированным Россией международным документам о правах инвалидов. Поэтому для нашей страны, где только-только начали развивать инклюзию, этот ФГОС и порождаемая им в приказах регулировка — катастрофа. Никакого отношения к интересам детей эти документы не имеют. Там есть интересы чиновников, старорежимных сотрудников ПМПК, которые привыкли всю жизнь браковать детей на входе на основании необъективного тестирования, интересы тех, кто осваивает госзаказы, интересы тех, кто пиарится,— но интересов детей там нет. Детей растеряли по дороге.
